2. Детство

Помнить себя я начал рано. Ясно вспоминаю, как однажды кто-то спросил меня: "Мальчик, сколько тебе лет?". Я гордо ответил: "четыре года". Детские впечатления складывались из жизни в Шамилове, гулянии в лесу, купании в реке Наче. Ездили в каком-то году в Крым, и я помню синее море и светлый песок. Нянька боялась, как бы мы не утонули, и не пускала нас к воде. С нетерпением ждали, когда придет папа, с которым можно было пополоскаться в море.

Смутно вспоминаются рассказы о войне, которая шла в то время. Видел я и лубочные картинки, на которых знаменитый казак К.Крючков нанизывал на пику целую кучу немцев.

Один раз, гуляя с нянькой, по какой-то московской улице я видел Николая Второго. Не могу ясно вспомнить, но на улице было много военных и городовых, нас как-то оттеснили в сторону. В сером легковом автомобиле ехали военные в папахах и среди них император всея Руси. Узнать было нетрудно. Его физиономия сильно примелькалась на почтовых марках, деньгах, обложках календарей и даже на стенках часов-ходиков. Нянька не выражала восторга и только бормотала себе под нос:  "Идем, идем, Бог с ними".

У меня сохранились и некоторые воспоминания об Октябрьской революции в Москве. Как раз во время октябрьских боев мы приехали из Шамилова. Поезд пришел на Виндавский (теперь Рижский) вокзал. В вагоне была не совсем понятная мне тогда тревога. Видно, пассажиры уже знали о каких-то событиях.

Когда поезд достиг дебаркадера вокзала, и мы вышли на перрон, явственно слышались выстрелы. Но на привокзальной площади, несмотря на стрельбу, было много извозчиков. Семья разместилась на двух пролетках, и мы поехали на другой конец города - на Новинский бульвар. Но проехать ночью не удалось. Нас то и дело останавливали патрули и приказывали ехать обратно. Кое-как мы добрались до Селезневки, где жила моя тетка М.А.Павлова. У них было крайне сложная обстановка - очень тяжело болел ее супруг (умер дня через 2-3), но нас, конечно, встретили приветливо и поместили ночевать.

На другой день, уж не помню, как, но кажется без особых осложнений, мы добрались до дома. Из окон видны были Новинский бульвар и Бол. Девятинский пер. Я не знаю, кто был тот человек, но помню, как он напротив наших окон быстро стрелял из винтовки. Одна пуля, правда, не с той стороны, откуда стрелял этот человек, попала в окно. Она пробила стекло и ударила в желтый платяной шкаф. Сделанная ею метка долго напоминала нам об октябрьских боях.

Скоро бои кончились, мы ходили по городу. У Никитских ворот догорали два больших дома. На тротуарах блестело стекло, выбитое пулями из окон. Летали какие-то бумажки, на боку лежали деревянные тумбы для афиш. Настроение большинства населения было приподнятое. Местами встречалось много людей. Видимо проходили митинги.

Лето 1918 г. мы провели на даче в Подольске, принадлежавшей дяде Николаю, младшему брату отца. Он купил эту роскошную дачу с большим парком, спускавшимся к реке Пахре, на биржевой выигрыш. Дядя Коля, как я его понимал, много раз встречая в последующем, будучи по натуре игроком, тоже не сильно огорчался национализацией. "Пришло - ушло" - вот самое короткое выражение его взглядов по этому вопросу.

Нужно сказать, что отношение отца и дяди Коли к национализации, в общем, не было типичным для "бывших" людей. Многие из них как можно было видеть, прямо сгорали от злости на "похитителей". Более того, среди учеников в нашей школе были дети бывших богачей. Они не особенно скрывали то, что говорили при них родители. Главным в этих разговорах было "вот, если бы не советская власть", "вот, когда большевиков прогонят" и т.п. Я же благодарен своим родителям за то, что они были выше этой пустой злобы и не ставили свои личные интересы, выше интересов народа.

Обстановка в нашей семье была в общем нормальная. Конечно, не обходилось без мелких конфликтов, которые бывают во всех семьях, но в целом все шло хорошо. Родители воспитывали нас в труде. Лет с десяти-одиннадцати на мне лежала забота о дровах. Нужно было наколоть и принести в квартиру до половины кубического метра дров в неделю. Для мальчика это была серьезная нагрузка, но зато она очень укрепляла мускулатуру, воспитывала терпение. Я и много позже с удовольствием занимался колкой дров. Конечно, колун не вполне спортивный прибор, но полезность его в то время, когда почти все отопление в Москве было дровяным, никто не оспаривал.

Регулярно учиться я начал только с I922 года, имея уже одиннадцать лет. Но мама регулярно занималась с нами, я был довольно начитан, хорошо решал задачки. Первоначально мы (я и сестра Марфа Ивановна) недолго были в какой-то школе на Поварской ул., а на новый I922/23 учебный год перешли в 3-ю опытно-показательную школу МОНО, находившуюся на углу Скатертного и Ножевого переулков, между Поварской и Б.Никитской

Эта школа, до революции женская гимназия Брюханенко, была размещена в старом Московском районе, почти в центре Москвы. С этим районом у меня связано многое. Начать с того, что там же неподалеку в одном из маленьких переулков я родился, здесь же окончил семилетку, имел много друзей. По Б.Никитской улице, мимо своей школы я ходил в Университет. В грозную осень I94I года я два дня протолкался в военкомате, который помещался тогда в нашей старой школе, и просил направить меня в армию.        

Женская гимназия Брюханенко была на хорошем счету в Москве. В частных гимназиях был хороший состав преподавателей, оборудованы они были лучше, чем казенные учебные заведения. Директором этой школы в советское время был Федор Алексеевич Фортунатов, сын известного в свое время профессора ТСХА. Вероятно на то, что нас приняли в эту школу, повлияло знакомство родителей с Федором Алексеевичем.

Учится мне было не совсем легко, особенно сначала. Меня определили сразу в 5 группу (теперь сказали бы в 5-й класс). Требования были высокие. Однако я все же успешно справлялся с учебной программой и регулярно переходил из класса в класс без переэкзаменовок и летних заданий. Конечно, тогдашние программы были попроще теперешних, но спрашивать с ученика знания умели не хуже, а, пожалуй, получше, чем сейчас.

Я вспоминаю, как проходили в Москве празднования первых годовщин октября, первомайских и других праздников. Были они очень многолюдными и красочными. На демонстрации ходили и школы. Запомнилась одна из демонстраций, на которой фигурировали первые советские грузовики "АМО". В ребячьем мире о них разговоры велись чуть ли не год.

Всем классом мы ходили на Всероссийскую сельскохозяйственную выставку I923 года, размещавшуюся на территории теперешнего Центрального парка культуры и отдыха им. А.М.Горького. Как зачарованные смотрели мы на маленькие фанерные самолетики, и они казались нам чудом техники. Были первые советские тракторы. Демонстрировались хорошие рубленные крестьянские дома, а рядом с ними подлинная курная изба, из которой следовало перейти в хорошие дома. В огромном количестве были представлены разнообразные кустарные изделия. На выставке соблюдался и зональный принцип, например, была площадка с тундровой растительностью, а на ней чум, северные олени. Даже сравнивая выставку I923 года с более поздними, я думаю, что ее устроителям может быть не хватало средств, но выдумки и желания привлечь внимание посетителей было хоть отбавляй. Через улицу размещался иностранный отдел. Там было много сельскохозяйственной и бытовой техники. Крупным достижением после печек-буржуек казался примус. Посетителям раздавали грошовые зеркальца, на обороте которых рекламировался этот немудрый предмет.

I924 г., как известно, ознаменовался трагическим событием - смертью Владимира Ильича Ленина. С тех пор как я себя помню - с I9I7-I8 г.г. имя Ленина было у всех на устах. Его знали буквально все. Не было человека, которого это имя оставляло бы равнодушным. В нашей семье Ленина очень уважали, хотя Ленин символизировал Октябрьскую революцию со всеми ее последствиями для буржуазии. Но личность Ленина казалась настолько светлой, что с ним связывались только самые лучшие надежды.

Конечно я, тринадцатилетний ученик, как и все мои ровесники - школьные товарищи, неясно представлял себе ни значение Ленина в Революции, ни огромную работу, которую он вел по руководству государством. Теперешние школьники куда более развиты политически, чем были мы полвека назад. Но из разговоров взрослых, из газет, из рассказов учителей мы осознали громадность утраты. Я до сих пор помню строфу из какого-то стихотворения, показавшуюся мне очень значительной:

"Никогда уж больше не взметнуться

Искры слов, взрастившие пожар,

От горящей домны революций

Отошел великий кочегар".

Шестая группа (класс) в которой я тогда учился, ходила в Дом Союзов прощаться с Ильичем. Помню, был сильный мороз. На улицах горели костры. Было очень много людей. Нас, имея в виду детский возраст, пропустили поскорее, и мы медленно прошли по залу, глядя на Ильича.

Я все больше и больше втягивался в общественную работу, приближался к комсомолу. Меня, в частности, почему-то особенно привлекала антирелигиозная работа. Много в ней было тогда задора. Популярная молодежная песенка тех времен заявляла во всеуслышание:

"Долой, долой монахов, раввинов и попов !

Мы на небо залезем, разгоним всех богов !"

Я вступил в ячейку "Общества друзей газеты Безбожник". Часто ходил на собрания общества. Сильное впечатление производил поп-расстрига Иона Брихничев (кажется, я не спутал его имени). Это был огромный бородатый мужчина, прекрасный оратор. Он безжалостно разоблачал религию, едко высмеивал служителей культа. А ведь это были I924 и I925 г.г., когда в Москве работали все "сорок сороков" церквей и подавляющая масса населения верила в Бога. Конечно, особенно серьезной работы нам не поручали, но как могли я и мои сверстники помогали обществу. В газете "Безбожник" были напечатаны и мои первые заметки. К сожалению, они не сохранились.

Весной I925 года я окончил школу-семилетку. Тогда 8 и 9 классы в московских школах преобразовали в так называемые спецкурсы. Я еще в семилетке очень интересовался химией. Память была отличная, и я почти наизусть знал несколько учебников общей химии. Поэтому учиться было нетрудно.

Летом I926 года после первого года обучения я пошел на практику Дегунинский химический завод на окраине Москвы и прошел здесь в качестве рабочего по ряду цехов. В особо вредные цеха пятнадцатилетнего парня конечно не пускали. Недели две пришлось поработать на разливке серной кислоты в бутыли по 50 литров. Эта работа требовала большой физической силы и сноровки, но я с ней справлялся неплохо. Некоторое время был в лаборатории на подсобных работах - принести образцы, вымыть посуду и т.п.

В начале I926 года в моей жизни произошло важное событие - меня приняли в кандидаты комсомола. Тогда для "прочих", а я относился именно к этой группе, был установлен I,5 годичный кандидатский стаж. 16 января I926 г. я считаю знаменательной датой в своей жизни - я стал участником коммунистического движения. Почти полстолетия прошло с того дня, но я ясно вспоминаю своё волнение, сознание важности момента, невольно охватившую меня робость.

В комсомоле первичные организации назывались тогда ячейками. Я работал с большим увлечением. Быстро наверстывалось известное отставание в политобразовании. Я читал много комсомольской литературы, посещал кружок, ходил на лекции, а потом и сам стал выступать с докладами.

Одним из самых больших поручений, которые тогда выполнял комсомол, было ликвидация неграмотности. Занимался этой работой и я. На спецкурсах меня выбрали председателем Учкома. В те годы Учком был очень важным участком работы. Эта организация имела большой авторитет. От работы Учкома зависело даже и поведение учащихся - мы не допускали распущенности и хулиганства, организовывали взаимопомощь в учебе. Практиковалось много экскурсий, совместных посещений музеев и кино.

Очень интересным делом было посещение диспутов и поэтических вечеров в Политехническом музее. Я помню интереснейшую дискуссию А.В.Луначарского с известным в то время попом Введенским. Анатолий Васильевич очень тонко, с большим юмором, но без малейшей грубости ставил своего оппонента в глупейшее положение. Зал слушал, затаив дыхание, не пропуская ни единого слова. Но поп тоже был не промах. Он умел-таки вывертываться, хотя, конечно, логика Луначарского казалась более убедительной.

Выступления Маяковского - очень шумные и боевые, даже агрессивные - как-то не оставили целостного впечатления. Запомнилась только крупная фигура, громовой голос и сверкающие глаза поэта.

После окончания спецкурсов я провел последнюю практику на Жилевском химическом заводе под Каширой. I927 год был еще годом массовой безработицы. Устроится в Москве не удалось, ходить и отмечаться на бирже труда в Рахмановском переулке было скучно, да и денег в семье было мало. На заводе мне могли только предложить место рабочего-ученика в цехе хлористого олова. Туда я и пошел.

Жилевский химический завод входил в трест "Мосхимоснова". Это было небольшое предприятие в нескольких километрах от Павелецкой (Рязано-Уральской) железной дороги, связанное с ней веткой. Завод готовил главным образом соли для текстильной промышленности. Наш цех был совсем небольшой - в каждую смену (а их было четыре, по шесть часов) работало всего по три человека. Мы получали стокилограммовые оловянные чушки, расплавляли их. Расплав выливали в холодную воду, получая тонкие неправильной формы кусочки олова. Затем олово при известных условиях растворяли в соляной кислоте, проводили кристаллизацию.

Я буквально за один день вполне вник во всю премудрость, и у моих товарищей не было оснований для жалоб на меня. Их сначала немного сердило только то, что я как несовершеннолетний, не допускался до ночных работ. Впрочем, нашелся любитель работать ночью (у него было хозяйство в деревне, и дни ему были нужны) так что все обошлось без осложнений.

Как и многие мелкие заводы, Жилевский химзавод имел две категории рабочих: пришлые, к числу которых относился и я и местные - крестьяне окружающих деревень. Между этими группами существовал некоторый антагонизм, бывали и драки. Комсомольская организация активно боролась с этими явлениями. Один раз при попытке разнять дерущихся молодых ребят, кто-то "треснул" мне по спине обрывком цепи, да так, что я с полгода это чувствовал.

Жил я в деревне, питался с артелью за определенную небольшую сумму, так что кое-какие средства оставались даже для приобретения одежды. Я очень усиленно занимался, желая поступить в университет. Поэтому не участвовал в посиделках и других тогдашних "мероприятиях" и заслужил даже прозвище "зачитавшийся". Но меня это мало смущало. Кстати, работая на заводе, мне приходилось встречать несколько настоящих жертв капиталистической эксплуатации.

На заводе был цех "сахара-сатурна" (ацетат свинца). Вещество это очень вредное. При длительной работе в цехе, особенно в условиях плохой вентиляции неизбежным было развитие свинцового отравления. У отравленных выпадали зубы, распухали десны и язык. Речь становилась невнятной.

Чтобы привлечь в этот цех, хозяин завода Второв установил  там сравнительно высокую зарплату. Конечно, находились горемыки, большей частью горькие пьяницы, которые шли туда. Через два-три года они обычно вылетали с завода, кое-кто даже сразу на кладбище. Многие жили еще несколько лет, но в самом жалком состоянии. Вот такие "полу отравленные" еще сидели на завалинках и в 1927 г. В советское время сохранили высокую зарплату, но ограничили рабочий день 4 часами. Запрещалось работать в цехе более полугода, сверхурочные работы и т.п. И отравления, естественно, прекратились.