3. В Московском университете и Тимирязевке

В I928 году я сдал экзамены на Физико-математический факультет I-го МГУ ("Физмат") и после некоторых сложностей, обусловленных тогдашней системой комплектования вузов, был зачислен студентом биологического отделения.

В 1928 г. Московский университет ( он назывался тогда Первым, а бывшие Высшие женские курсы назывались Вторым МГУ) был огромным четырехфакультетным учебным заведением. Кроме Физмата в нем существовали Юридический, Медицинский и Этнологический факультеты.

Физмат делился на пять отделений, одним из которых было биологическое. Последнее, в свою очередь, разделялось на целый ряд так называемых "циклов". Их было всего, кажется, восемь, одним из них был агрохимический цикл. Циклы дробились еще на специальности, но агрохимический цикл дробной специализации не имел.

На первом курсе многие предметы читались для нескольких отделений сразу. Так, высшую математику и физику мы слушали вместе со всеми другими отделениями кроме математического и физического. Деление на циклы и специальности начиналось со второго или даже с третьего курса, поэтому все основные биологические предметы мы слушали всем отделением.

Общую биологию у нас читал очень известный генетик проф. Кольцов. Его деятельность далеко не у всех ученых и того времени, а особенно более позднего, получала одобрение.

Имя Н.К.Кольцова, особенно после его смерти, в годы небезызвестной Августовской сессии ВАСХНИЛ, очень сильно третировали. Ему приписывали тяжелые ошибки в области евгеники. Я думаю, что этот увлекающийся человек мог, конечно, допустить известные неточности в формулировках, "перегнуть" в тех или иных вопросах, просто ошибиться. Однако я не допускаю и мысли, о каких бы то ни было сознательных искажениях истины, натяжек в пользу расовой теории и т.п. Кольцов на это был, мне кажется, неспособен. Для этого он был "слишком настоящим" ученым.

Кольцов отлично читал лекции и богато иллюстрировал их схемами, которые очень быстро и изящно рисовал на доске цветными мелками. Демонстрировал он и некоторые другие наглядные пособия, но главным были его собственные рисунки. Мы старательно их перерисовывали. Н.К. Кольцов, несомненно, обладал большим педагогическим талантом и все, рассказанное им, хорошо и прочно усваивалось. В качестве ассистента на лекциях присутствовала супруга Кольцова, с которой он переговаривался на английском языке, когда требовались какие-либо материалы по ходу лекции.

В некоторых учебных группах Н.К.Кольцов вел и общий курс зоологии, но наша группа была выделена, и занятия у нас вел проф. Кожевников. Он был уже очень пожилым, грузным человеком. Лекции он читал, конечно, не с таким блеском как Н.К.Кольцов, но все же очень неплохо. Кожевников отлично знал зоологию, но любимым разделом его, бесспорно, была энтомология. Он был большим знатоком пчеловодства, и наши отечественные пчеловоды считают его одним из основоположников науки о пчелах.

Кожевников всю почти жизнь проработал еще в дореволюционное время и трудно привыкал к советским порядкам. К студентам он и в I928 г. обращался Господа!". Его поправляли, он говорил: "Товарищи!", но следующую лекцию начинал опять со слова: "Господа!". В Татьянин день он явился в очень нарядном костюме, с белым галстуком и перед лекцией поздравил "господ" студентов с праздником "Святыя Татианы". Видимо, все в Университете знали об этих чудачествах, но, учитывая солидный возраст профессора, к нему не придирались.

Занятия по общей биологии и зоологии проходили в помещении Зоологического музея. Иногда я заходил и в огромный зал, где были собраны экспонаты. Самое главное, что оставалось в сознании от таких посещений, было представление о громадном разнообразии живой природы. В течение курса Кожевников и больше его тогдашние ассистенты водили нас в экспозиционный зал и здесь мы подробно рассматривали представителей какого-либо отряда или класса. Мне это потом пригодилось в работе над словарями. Я более или менее точно представлял себе всю зоологическую систему.

Анатомию растений у нас преподавал профессор Крашенниников. В I928-29 г.г. он был уже пожилым человеком. В течение ряда лет он был ассистентом у К.А.Тимирязева и неоднократно говорил о том, что является его учеником и верным последователем.

Крашенниников по складу характера очень отличался от своего учителя, пламенного трибуна и борца К.А.Тимирязева. Тимирязевский стиль сохранился у Крашенниникова только в очень высоком уровне преподавания. Он не был оратором, и лекции его проходили скучновато, хотя иллюстрировались отличными препаратами, демонстрируемыми с помощью редкого в те годы проекционного микроскопа.

Зато исключительно интересными были практические занятия. Каждый студент овладевал микроскопической техникой. Мы умели делать отличные срезы, были знакомы не только с бритвой, но и микротомами тогдашних систем. Познакомили нас и с окрашиванием препаратов.

По учебным и общественным делам я нередко бывал у Крашенниникова и до сих пор с большой теплотой вспоминаю наши беседы. Он рассказывал, какая борьба велась в дореволюционном Университете вокруг Тимирязева, каким смелым и эрудированным был его учитель, как презирал он околонаучных реакционеров, клеветавших на Тимирязева и на передовую науку.

Крашенниников был на всю жизнь влюблен в ботанику. Тонкости анатомического строения отдельных растительных форм он изучал с огромным интересом, не особенно заботясь о том, какое практическое значение может иметь тот иной новый установленный им факт или закономерность. Кое-кто из студентов, в своем кругу склонен был покритиковать ученых такого типа. Но Крашенниников отвечал на подобные замечания словами своего учителя "без науки научной, не может быть науки прикладной". Конечно, в основном он был прав.

Морфологию растений читал проф. Алехин, а практические занятия вел доцент Садовский. От них как-то не осталось прочных знаний. Много позже мне пришлось с помощью коллег в Казахстане изучить практику работы с определителями растений, в вузе же я этого в достаточной степени не освоил.

 

В I928-29 г.г. в Первом МГУ существовала кафедра агрохимии[1], которой в то время руководил профессор А.Н.Лебедянцев. Мне не пришлось слушать в университете его лекции, мы еще не подошли к этому, т.к. агрохимия читалась на третьем курсе. Однако по работе студенческого научного кружка я неоднократно встречался с этим замечательным ученым и человеком. А.Н.Лебедянцев, в отличие от большинства профессоров МГУ, хорошо знал сельское хозяйство. Беседы с Александром Никандровичем пробуждали у нас живой интерес к сельскому хозяйству, к применению удобрений, к плодородию в широком смысле.

А.Н.Лебедянцев в последние годы своей жизни был связан с Всесоюзным научно-исследовательским институтом свекловичного полеводства. В марте I94I года на меня легла печальная обязанность похоронить Александра Никандровича.

В моей лаборатории во ВНИИСП'е долгое время работала его родная сестра - Ольга Никандровна. Я немного помог ей в опубликовании избранных трудов Александра Никандровича. Многие его научные достижения и до сих пор не утратили актуальности, еще многие годы будут цитироваться в трудах последователей этого замечательного ученого.

Высшую математику вел проф. Чистяков, тоже очень пожилой человек, однако опытнейший педагог. Он отлично доводил до сознания дифференциальное и интегральное исчисления. Конечно, потом все это забылось, но общее представление осталось на всю жизнь.

Не могу не вспомнить с большой благодарностью проф. Романова, читавшего физику. Его лекции сопровождались многочисленными отлично подготовленными опытами и слушались с большим интересом, Романов и внешне был очень красив, строен, всегда собран и точен.

Общую химию нам читал проф. А.Н.Реформатский. Читал блестяще. Он также демонстрировал много интереснейших опытов. Некоторые из них я года через четыре воспроизвел для студентов Казахского сельскохозяйственного института, где летом I932 г. мне пришлось читать общую химию.

Я рассказал только о некоторых профессорах, которые особенно запомнились. Но и другие профессора, доценты и ассистенты также отлично вели занятия. МГУ был настоящим храмом науки. Сама атмосфера этого вуза как-то располагала к занятию наукой, к серьезности и ответственности. Правильно говорят, что в старом вузе даже стены учат.

Если первый учебный год - I928/29 - прошел очень спокойно, в планомерной и усидчивой учебе, то уже следующий второй учебный год I929/30 - был наполнен разными событиями. Мы приняли участие в коллективизации. Это было дело такого масштаба, что все прочее, в том числе и учеба, отступили на задний план.

Людей, лет на десять постарше, чем наше поколение, "молодость водила в сабельные походы и бросала на кронштадтский лед". Но и у нас были свои походы и свои льды.

Мое возмужание, самый чувствительный и восприимчивый возраст 17-18 лет, совпало с началом первой пятилетки, с годами великого перелома конца двадцатых - начала тридцатых годов. Я отлично помню годы НЭПа - я уже учился в школе, был комсомольцем. В таком возрасте человек уже все отлично понимает (если он, конечно, не совсем пустышка) и всем интересуется. Более того, в таком возрасте молодой человек хочет принять личное участие во всех ярких событиях своей современности.

НЭП был своеобразным периодом в жизни страны. Это, конечно, было оживление капиталистических элементов, но оживление непрочное, неуверенное. Нэпманы вряд ли спали спокойно. За их судорожным спекулятивным благополучием неустанно следили фининспекторы, на горизонте у каждого маячили Соловки или Нарым. Нэпманское роскошество, лихачи, наемные автомобили, рестораны, даже проститутки все было какое-то ненастоящее, временное, обреченное.

Наряду с нэпманским богатством, в стране, конечно, и в Москве было много самой настоящей бедности. В Рахмановском переулке у Биржи труда стояли большие очереди. Мне и самому пришлось не мало потолкаться в ее прокуренных коридорах за грошовой временной работой "для подростков". Временная работа истопником, разгрузка вагонов с дровами, очистка снега - вот какие небогатые возможности могла предоставить Биржа труда в I927 году.

Как-то быстро и на первый взгляд незаметно настали совсем другие времена. Промышленность получила громадный толчок к развитию. На улицу Кирова невозможно было войти с рейсшиной в руках - такого человека сразу рвали несколько кадровиков, приглашая на работу. Началась подлинная колхозная революция в деревне.

Итак, зимой I930 года я впервые вплотную вошел в гущу колхозных дел и принимал участие в работах первой большевистской колхозной весны I930 г.

В составе довольно большой группы студентов Университета я был командирован в деревню в качестве инструктора по протравливанию семян. Такое назначение, наверное, было связано с тем, что я учился на агрохимическом отделении. По своему восемнадцатилетнему возрасту я едва ли годился на какие либо более сложные дела, но с протравливанием ознакомился хорошо и мог вполне уверенно провести это дело в любом хозяйстве.

Мы (я и два-три моих товарища) пришли в большое очень многолюдное учреждение "Хлебоцентр" на одной из центральных площадей Москвы. Оно размещалось где-то в районе Охотного ряда, но теперь давно уже нет ни самого "Хлебоцентра", ни даже дома, где он находился. Нас встретил живой, довольно пожилой, лысый, с характерным острым взглядом сотрудник. Кажется, его фамилия была Любимов.

После нескольких вопросов он убедился, что с нашим заданием мы вполне в силах справится. "Куда хотите ехать? Может быть в Казахстан, подальше?". Это предложение нам понравилось: "Поедем!". Нам выдали командировочные удостоверения и деньги и через день мы тронулись в путь, в Алма-Ату.

Мне много раз потом пришлось совершать путь Москва-Алма-Ата. Но эта первая поездка, конечно, оставила самое сильное впечатление. Она была очень длительной, суток 6-7, хотя поезд считался скорым. Медленно полз наш состав через центральную Россию, Поволжье, Оренбургские и казахские степи. Поразила своей шириной Волга у Сызрани, приаральские пески, арбы на высоченных колесах в Арысе и Чимкенте, красавец Заилийский Алатау у Алма-Ата.

Мы явились в учреждение, куда были направлены. Ей-богу, я не помню теперь его точного названия. Знаю только, что оно было очень длинным, и в нем сочетались слога "край", "кооп", "зерно", "центр", "союз" и еще какие-то.

Столица Казахстана совсем недавно переехала в Алма-Ату из Кзыл-Орды. Помещений не хватало. Учреждения, в том числе и наше, работали в две смены.

Мечтать о гостинице не приходилось и, как и все командированные того периода, мы спали в учреждении на столах, подложив кулак и шапку под голову и укрывшись собственным пальто.

Понятно, что раздеваться "до положительной степени" было нельзя. Раздевались только до "сравнительной степени" - т.е. снимали ботинки. Обедали мы в довольно хорошей по тем временам столовой на улице Торговой. Там были, конечно, очереди, но не очень длинные. Обеды казались нам хорошими, особенно нравился несравненный алма-атинский (тогда чаще говорили еще верненский) апорт.

Наша группа разделилась. Я поехал в тогдашний Талды-Курганский округ - на северо-восток от Алма-Аты, в предгорья Джунгарского Алатау. Товарищи из учреждения с длинным названием отнеслись к нам внимательно. "В своем этом зипуне (так отозвался один из них о моем пальто) Вы там наверняка замерзнете. Возьмите валенки и тулуп". Выдали мне эти предметы, и я на поезде отъехал 60 км от Алма-Аты до станции Илийская.

Турксиб еще не был закончен. От Илийской на северо-восток поезда не ходили. Нужно было ехать гужевым транспортом. Походив у станции, я встретил молодого парня, который привозил какой-то груз в Илийскую и ехал теперь домой в Талды-Курган. Нашелся и попутчик, кореец Ким, который ехал по общественным делам тоже в Талды-Курган. Стоил этот способ передвижения не дорого. Кажется около 1 коп. за км.

Стояла морозная ясная погода. Мы ехали со скоростью километров сорок в сутки, ночевали у казахов в "муллушках", питались, в общем, чем попало и где попало. Неприятно действовали встречи со многими больными людьми - сифилитиками, трахомными. Только сопоставляя то далекое время с теперешним, можно сказать, как много сделала Октябрьская революция для казахов. Если бы не Октябрь, пожалуй, почти бы уже и не было этого хорошего народа. Вымер бы он от болезней, в которых больше всего виноваты были царские колонизаторы.

Тогдашний Талды-Курган ничем не отличался от крупной станицы Гавриловской, как он раньше назывался. Несколько двухэтажных домов станичного начальства в центре, десятки прямых, как стрела, длинных перекрещивающихся только под прямым углом улиц, застроенные одноэтажными, довольно добротными домами. Везде пирамидальные тополя, у каждого дома - сады.

Крайним пунктом моей поездки были станицы Андреевская и Колпаковская еще в километрах в 200 от Талды-Кургана почти уже у самой китайской (синцзянской) границы. Я переезжал из одного только что организованного колхоза в другой, проводил занятия с колхозниками, организовывал протравливание семян. Конечно, не везде получалось сразу. Но я проявлял, как теперь говорят, напористость, мне помогали местные товарищи. Думаю, что эта работа не прошла впустую - она содействовала снижению поражения посевов головней и помогала прививать навыки коллективного труда и применения (пусть примитивного) химии в сельском хозяйстве.

Я принял участие во многих собраниях, на которых обсуждался вопрос о создании колхозов. Были, конечно, и перегибы, были случаи необоснованного раскулачивания и запугивания, было немало случаев создания сразу коммун с обобществлением всего, вплоть до домашней птицы. Но сейчас, сорок лет спустя, я думаю, что нельзя строго судить людей тридцатого года за эти факты. Первым всегда трудно. Им не у кого учиться, они должны сами, порой на ощупь, искать пути. Итог этой огромной и тяжелой работы не только положительный, но блестящий. Я размышлял об этом особенно много в дни Третьего Всесоюзного съезда колхозников в ноябре 1969 г., на котором присутствовал в качестве гостя.

Очень много крестьян, молодых, но и не только молодых, страстно желали уйти от бедной и бесперспективной единоличной жизни. Они ясно понимали, что ничего действительно хорошего такая жизнь им не обещает. В этом, на мой взгляд, заключалась главная причина успешности пропаганды за колхозы. Я был очень еще молод, но и ко мне были обращены вопросы многих участников деревенских собраний. Я слушал, что говорили старшие товарищи, и сам старался найти самые верные и доходчивые слова.

Было, конечно, не мало людей в деревне, которые активно боролись против организации колхозов. В этом отношении юго-восточный Казахстан с его близостью к границе, наличием многих казачьих станиц не представлял исключения. Угон скота за рубеж, прямые террористические акты со стороны кулачества, попытки организации восстаний имели место и здесь. Но успеха эти попытки не имели, поскольку основная масса крестьянства поддержала организацию колхозов.

Лично мне участие в "первой большевистской весне" дало очень много. За три месяца, проведенных в деревне, я очень возмужал и духовно и физически. Укрепился и мой интерес к сельскохозяйственной науке, закалилась воля.

В 1930 г. была проведена первая большая реорганизация вузов; потом эти реорганизации, часто очень непродуманные, посыпались как горох из мешка. Но реорганизация I930 г. была первой, к ней относились с большим интересом. Нам пришлось одновременно с обсуждением вопросов реорганизации, крепко "поднажать" на занятия, чтобы компенсировать время, затраченное на поездки.

Вернувшись из командировки в Казахстан на коллективизацию, я сидел в лаборатории, не считаясь со временем, чтобы сдать количественный анализ. Вел его у нас проф. Глинка, автор известного учебника общей химии. Проходили мы количественный анализ очень основательно. Нужно было сделать десятки задач. Я очень благодарен Глинке и его ассистентам за эту основательность. Мне потом легко было работать самостоятельно и заведовать лабораториями. Главное чего добивался Глинка - научить нас работать "чисто". Он в основном, как мне кажется, справлялся с этой задачей.

Одним из элементов реорганизации вузов 1930 г. было создание специализированных учебных институтов и в их числе Московского института агрохимии и почвоведения. Он создавался на базе факультета агрохимии и почвоведения Тимирязевской академии и Агрохимического цикла МГУ. Весной I930 г. началась организационная работа.

Директором нового института был назначен некто Духовский, его заместителем сотрудник кафедры почвоведения ТСХА М.Г.Чижевский. В ТСХА, обычно на кафедре агрохимии проходили рабочие совещания организационной комиссии, в которой от Университета принимали участие студенты М.Г.Григорьев и я.

На этих заседаниях мне пришлось впервые познакомиться со многими видными агрохимиками: Б.А.Голубевым, И.Г.Дикусаром, Ф.И.Перетуриным и др. На заседания иногда приходил Д.Н.Прянишников. Студенчество Тимирязевки также было представлено несколькими молодыми товарищами. Самым ярким из них мне показался А.В.Владимиров. Впоследствии он был заместителем директора ВИУА, но, к сожалению, рано умер от инфаркта.

Я хочу здесь несколько отвлечься от строго хронологического изложения и посвятить несколько страниц замечательным агрохимикам Тимирязевки, много сделавшим для развития агрохимической науки. Многим из них я обязан своим образованием и воспитанием, как научный работник.

Признанным руководителем отечественной агрохимии был академик Дмитрий Николаевич Прянишников. О нем много написано. В частности, вместе с С.И.Вольфковичем, А.В.Соколовым и др. я принял участие в подготовке специальной книги о Прянишникове, где наряду со многими другими есть и мои воспоминания об этом замечательном человеке и ученом. Здесь может быть нужно подчеркнуть лишь немногие черты Прянишникова, которые производили на молодежь особенно сильное впечатление.

Это, во-первых, абсолютная научная честность Прянишникова, его полная неспособность выдать что-либо желаемое за существующее. Прянишников с исключительной ответственностью относился к эксперименту, никогда не допускал ни малейшей натяжки в выводах. Поэтому все сделанное Прянишниковым заслуживает полного доверия. Читая работы Д.Н., всегда четко видно, что уже известно, а что еще нужно доделать.

Второе, что характерно для Прянишникова - стремление довести исследования до практического результата, помочь практике. Каким гигантом в наших глазах казался Прянишников по сравнению с ловцами удачи, такими как Вильямс , Лысенко и многие их последователи. Болтая на всех перекрестках о значении их работ для производства, они в силу своей безответственности наносили вред производству, ибо рекомендовали ему научно недостоверные предложения.

Д.Н.Прянишников оставил после себя большую школу. Наверное, ни один ученый в агрономии не имел так много убежденных последователей как Д.Н.Прянишников. Я думаю, что не было у нас ни одной научной школы, которая так много сделала для сельского хозяйства, как именно школа агрохимиков.

Я часто вспоминаю одного из ближайших сотрудников Дмитрия Николаевича профессора Бориса Александровича Голубева. Великолепный лектор (сказывалось наличие у него как агрономического, так и юридического образования), тонкий экспериментатор, глубокий знаток теории агрохимии, Борис Александрович хорошо знал математику, физику и другие фундаментальные науки. Беседовать с Голубевым всегда было очень интересно. Он был удивительно разносторонен и тонок в своих суждениях.

Когда я учился в Академии, Борис Александрович был доцентом. Я был доволен, когда много позднее в I947 году он, уже профессор, был официальным оппонентом по кандидатской диссертации моего аспиранта Б.Н.Макарова. Борис Александрович высказал много интересных мыслей, которые пригодились затем как Макарову, так и мне. Голубев отлично знал свеклосеяние и в своем отзыве осветил широкий круг вопросов этой важной отрасли сельского хозяйства.

Снова судьба столкнула меня с Б.А.Голубевым в I95I году, когда я был назначен зам. председателя Научно-методического совета Главного управления сельскохозяйственной пропаганды МСХ СССР. У Научно-методического совета был небольшой аппарат - ученый секретарь и 3-4 консультанта. Одним из них оказался Борис Александрович.

Я слышал, что после Августовской сессии ВАСХНИЛ у Бориса Александровича возникли крупные неприятности на кафедре. Его принципиальная позиция не понравилась представителям лысенковского "направления". Последних, видимо из карьерных соображений, поддержали некоторые сотрудники кафедры агрохимии и Бориса Александровича освободили от работы в Тимирязевке. Он очень переживал свой отрыв от дела, которым занимался всю свою жизнь. Особенно Бориса Александровича огорчала невозможность вести педагогическую работу, которую он очень любил.

После освобождения из ТСХА Борис Александрович имел проблемы с трудоустройством. "Знаете ли - рассказывал он мне - нигде не брали. Прямо не говорят "Вы, Голубев нам не подходите", а вот так - "у нас нет "единицы", "наведайтесь в будущем месяце", "мы посоветуемся". Выручил его, кажется, И.А.Бенедиктов, который не убоялся лысенковских подпевал и взял Голубева к себе в аппарат.

После спокойной творческой работы на кафедре, Борис Александрович чувствовал себя, конечно, ужасно в перенаселенных до крайности министерских комнатах. Министерский деятель из него явно не получился - он не понимал смысла в бесконечном бумажном потоке и ничего не умел - ни написать пустяковую бумагу, ни доложить как надо начальству. "Тёртые калачи" министерские чиновники смотрели на него не только насмешливо, но даже презрительно, откровенно считая никчемным человеком, "балластом". А балласт принято выбрасывать.

Я старался, как мог, поддержать Голубева. Ему надо было, прежде всего, дать дело, которое его хоть немного бы удовлетворяло. Такое дело нашлось в виде рецензирования ответов опытных учреждений, преимущественно по агрохимии. Здесь он чувствовал себя уверенно и активно мог помочь науке. Голубев немного приободрился, настроение его улучшилось.

Неистребимая страсть к науке жила в его сердце. Он составлял какие-то формулы, кажется, по передвижению ионов в почве. Едва заняв место в метро или троллейбусе, он вынимал записную книжку и что-то вычислял. Под влиянием всех неприятностей здоровье Бориса Александровича очень расшаталось. У него, несомненно, было сильное сердечно-сосудистое заболевание. Я часто вспоминаю, как лицо его вдруг, делалось напряженным и испуганным. Дрожащими руками он находил в карманах пробирки с таблетками нитроглицерина и поспешно глотал их.

Вспоминаю, как однажды Голубев встретил меня в Министерстве. У него было счастливое лицо. "Вы знаете, меня допустили к чтению лекций. Правда, конечно, не в Тимирязевке, а в Заочном сельскохозяйственном институте. Разрешите поехать". Я был очень рад за Бориса Александровича и пожелал ему успехов. Он бодро зашагал по коридору. Я посмотрел и подумал - "Как будто нашему Борису Александровичу сбросили лет двадцать. Настоящим молодцом выглядит".Но все это оказалось обманчивым. Может быть, именно этот подъем имел роковые последствия. Через несколько дней Голубев умер от сердечной недостаточности (сильный инфаркт) у себя на квартире ночью. Рассказывали, что он проснулся, видимо ему стало очень худо, успел разбудить сына. Он вскрикнул: "Володя, я умираю". Прежде чем молодой человек спросонья успел что-нибудь сообразить, Борис Александрович. умер. Он не дожил и до шестидесяти лет.

Ректорат Тимирязевки побоялся хоронить Голубева, как положено хоронить заслуженных профессоров. Не без усилий мне удалось поместить в газете "Сельское хозяйство" объявление о его кончине от имени Министерства.

Несколько сотрудников Главка сельскохозяйственной пропаганды, немного представителей Тимирязевки, кое-кто из родственников вынесли тело Бориса Александровича из его квартиры и отвезли на Ваганьковское кладбище. Там мы и похоронили этого замечательного человека, одного из самых близких сотрудников Дмитрия Николаевича Прянишникова.

Из других учеников Д.Н.Прянишникова - тимирязевцев мне хотелось бы упомянуть о В.М.Клечковском. Первая встреча с Всеволодом Маврикеевичем произошла у меня вероятно в 1930 году, когда наш Агрохимический цикл перевели из Первого университета в ТСХА. Он был в то время еще совсем молодым, худощавым блондином с характерным умным лицом. Мы редко встречались (нашу группу вел А.Г.Шестаков), но о Клечковском было много разговоров в студенческих кругах. Все читали его статьи по поводу шумевшей тогда теории Митчерлиха. С ним соглашались и не соглашались, но все видели отличную эрудицию Клечковского, особенно когда дело шло об использовании математики. Можно сказать совершенно твердо, что из всех агрохимиков Клечковский лучше всех владел математическим аппаратом и охотно его применял.

Всеволоду Маврикиевичу принадлежала исключительная роль в разработке и применении к актуальным вопросам агрохимии изотопного метода. Он не только сам со своими учениками провел много работ с использованием изотопов и излучения, но был признанным главой этого направления в агрохимии. Большие заслуги Всеволода Маврикиевича были отмечены медалью имени Д.Н.Прянишникова, присужденной ему Академией Наук СССР.

Всеволод Маврикиевич был специалистом не только в агрохимии, но и известным ученым в области атомной физики, занимавшимся преимущественно электронными оболочками атомов. Меня даже спрашивали: один или два Клечковских В.М. - такой известностью пользовались его работы в двух очень отдаленных областях науки.

Как и другие представители прянишниковой школы В.М.Клечковский был самоотверженным противником лысенковской лженауки и защитником настоящей науки. Он никогда, даже в самые острые моменты, когда лысенковцы распоясывались полностью, не боялся выступать с острой критикой их предложений. Конечно, у лысенковцев Клечковский любовью не пользовался, скорее наоборот ...

В.М.Клечковский любил выступать, немного злоупотреблял регламентом, но его слушали всегда охотно. Каждое выступление, если можно так выразится, было "концептуальное". Всеволод Маврикиевич детально развивал свою мысль, подчеркивая всегда самое главное, основное в его выступлении. Многие его мысли настолько меня заинтересовали, что я их помню и сейчас, много лет спустя.

Всеволод Маврикиевич очень обстоятельно развил однажды мысль о том, что агрохимикам нелегко было доказать свою правоту и обосновать требования на увеличение производства удобрений. Производство и применение удобрений требовало крупных вложений, подготовки соответствующих кадров и т.п. Здесь, конечно, дело обстояло много сложнее чем с введением новых сортов или даже освоением целины. Однако агрохимики были твердо убеждены, что независимо от любых других действий, без химизации все равно обойтись нельзя. Далеко не сразу, но эта мысль была воспринята, и результаты сказались в короткое время.

В период учебы в ТСХА, кажется летом 1930 г., мне пришлось встретиться с Константином Каэтановичем Гедройцем. Его лишь условно можно причислить к школе Д.Н.Прянишникова. Сам он сделал так много, создал такой переворот в почвоведении и агрохимии, явился руководителем и такого количества учеников, что, несомненно, можно говорить о самостоятельной школе Гедройца. Правда, многие черты роднили эту школу с прянишниковцами.

Как и Дмитрий Николаевич, Константин Каэтанович был неутомимым экспериментатором великим тружеником в науке, человеком высочайшей научной добросовестности. Если Прянишников занимался главным образом "растительным углом" агрохимического треугольника, то Гедройц уделял свое внимание "почвенному" углу. Оба направления никогда не вступали в противоречия. Они лишь дополняли друг друга.

Я учился в TCXA, когда вышла массовым изданием знаменитая книга Гедройца "Учение о поглотительной способности почв". Мы ее читали и перечитывали. Сейчас, чуть не полвека спустя, я помню все основные положения этой книги, такое впечатление она оставила. Читали мы, тогдашние студенты и многие другие работы Гедройца, а его также знаменитый "Химический анализ почв" долгие годы был настольной лабораторной книгой каждого агрохимика.

Самого Гедройца я видел только однажды. Наш тогдашний преподаватель агрохимии А.Г.Шестаков предложил нам поехать на экскурсию на Долгопрудную агрохимическую станцию Научного института удобрений к Гедройцу. Все очень охотно согласились.

Мы пришли в вегетационный домик, где нас встретил высокий и плотный мужчина, уже сильно пожилой, но державшийся прямо. Он просто приветствовал нас и сразу повел к вагонеткам с сосудами. Гедройц очень живо и увлекательно рассказывал о каждом опыте, в обоснование темы и схемы подчас развивал некоторые общие положения. На наши вопросы отвечал охотно, не обижаясь даже на то, что некоторые вопросы слишком явно говорили о низком уровне подготовки вопрошающих. Экскурсия длилась часа полтора, затем Гедройц также просто, по-деловому распрощался с нами и мы пошли в другие лаборатории.

С большим огорчением мы вскоре узнали о смерти Гедройца. Было опубликовано много некрологов. На нас, студентов, произвело впечатление то, что Гедройц незадолго до смерти подал заявление о приеме его в ряды партии. Он был настоящим представителем советской интеллигенции, хорошим примером для молодежи.

Как и МГУ, Тимирязевка тех лет имела еще много профессоров контрреволюционных "зубров". Мы уже не застали на кафедрах Дояренко, Чаянова  большинства их соратников. Но А.Г.Дояренко был редактором журнала Московского общества сельского хозяйства. Еще в двадцатых годах на заглавном листе этого журнала не было лозунга "Пролетарии всех стран соединяйтесь!" Не было, правда, и эсеровского "В борьбе обретешь ты право свое!" Зато красовался не всякому понятный, написанный по латыни девиз "Оре и лаборе!" - "Молись и трудись!" Такова была идейная программа Дояренко.

Много лет спустя, я встречал Дояренко, уже освобожденного из заключения. Он держался подчеркнуто скромно, не лез ни в какие дискуссии, но выступал очень объективно и обоснованно. Он, между прочим, основываясь на опытах, говорил о малой перспективности травопольной системы на юго-востоке. Это вызывало неудовольствие вильямсенистов. Его поругивали, вспоминали старые действительные грехи. Но Дояренко умер, и критика в его адрес потеряла смысл.

Вспоминая А.Г.Дояренко и листая его книги, я хотел бы так резюмировать свое мнение о нем: Дояренко бесспорно был очень способным ученым. Его работы по агрофизике носили пионерский характер и заложили основы этой науки. Немало интересного сделал Дояренко и работая у Прянишникова.

Популярные книги Дояренко, в частности, его известная книга о жизни поля могут быть оценены как классические образцы массовой агрономической литературы. Они недалеки от "Жизни растений" К.А.Тимирязева и других мировых стандартов популярной естественнонаучной публицистики. Но Дояренко не понял главных тенденций эпохи, в которую он жил и творил.

Он остался на уровне мелкобуржуазной, частнособственнической идеологии. Дезурбанизм, идеалы крестьянского, вернее кулацкого мировоззрения, неумение глубже вдуматься в реальные процессы, протекавшие в деревне, своеобразные, в своей основе эсеровские взгляды на Октябрьскую революцию - вот что было характерно для Дояренко. Не знаю, сумел ли он додумать до конца свои ошибки, находясь в заключении. Несколько опер, как говорили, он написал (Дояренко был и способным музыкантом), но кажется, до конца не понял, в чем заключались его заблуждения. Впрочем, я может быть недостаточно его знал, чтобы утверждать это вполне определенно.

В старой Тимирязевке говорили, что главным достижением известного в свое время экономиста-аграрника А.Фортунатова был его ученик А.В.Чаянов. О нем говорили, как о блестящем ораторе. В начале тридцатых годов труды Чаянова по экономике и организации яростно критиковали. Они и на самом деле очень мало отвечали задаче социалистической реконструкции сельского хозяйства, которая стояла тогда во весь рост.

Я сам прочитал некоторые работы Чаянова и отложил их с досадой - не то! Лично я не встречал Чаянова во время обучения в Тимирязевке, хотя, понятно, очень много о нем слышал. Было известно, что он был членом так называемой Трудовой крестьянской партии и намечался на пост Министра земледелия в правительстве, которое готовила в подполье Промпартия. Я был на одном из заседаний суда над Промпартией в 1930 году и слышал об этом сам. Тем интереснее мне было встретить А.В.Чаянова в Казахстане, кажется в I935 году.

А.В.Чаянов был выслан в Алма-Ату и работал консультантом у наркома земледелия КАССР Сыргабекова. Он называл себя сам "карманным научным институтом" наркома, подчеркивая этим свою способность дать квалифицированные заключения по очень широкому кругу вопросов. Не удовлетворяясь вполне своей работой в Наркомате, А.В.Чаянов добился себе и преподавательской работы в Казахстанском сельскохозяйственном институте. Он вел скучнейший, казалось бы, курс вариационной статистики. Однако, как вел! Замечательное ораторское искусство Чаянова приводило к тому, что на его лекции приходили сотни студентов и преподавателей, которым не было никакого дела до вариационной статистики. Примеры, сравнения, отдельные крылатые словечки Чаянова обсуждались в аудиториях и коридорах института, вызывали горячие споры в общежитиях. Это вызвало известные размышления у соответствующих людей, и Чаянова отправили из Алма-Аты куда-то "подальше".

Я никак не могу назвать Чаянова и Дояренко своими учителями. Скорее они, если можно так выразится, антиучителя. Люди учатся не только на положительных, но и на отрицательных примерах. С этой позиции я кое-что почерпнул и у них. Знакомство с Дояренко, Чаяновым и другими людьми такого же типа наглядно показало мне, насколько велика роль правильной идеологии в формировании человека. Даже люди больших личных способностей, а ими, несомненно, обладали Дояренко и Чаянов, не могут выйти на правильный путь, если их ведут ошибочные, отсталые в своей основе взгляды, если они пытаются свернуть с главной дороги развития общества. Такие люди не имеют перспектив.

Одним из очень известных профессоров Тимирязевки был И.А.Каблуков. Вряд ли был когда-нибудь еще один профессор, о котором бы ходило столько анекдотов, как о Каблукове. Эти анекдоты шли за Каблуковым всю его жизнь и продолжаются после его смерти. При всем этом И.А.Каблуков был совершенно серьезным и крупным ученым, почетным членом Академии Наук СССР. В основе рассказов о Каблукове лежала его феноменальная, может быть даже немного нарочитая рассеянность.

Рассказывали, что он расписывался не Иван Каблуков, а Каблук Иванов. Очевидцы сообщали, что одной ногой Каблуков шел по мостовой, а другой по тротуару и жаловался вполне серьезно: "Что-то захромал, знаете". Я сам слышал как он, вместо того, чтобы сказать "великие русские химики Менделеев и Меншуткин", вдруг выпалил "великий русский химик Мендельшуткин". В речи на нашем выпуске Каблуков заявил: "Совсем недавно только в I828 году вы пришли в эти стены!". Ошибка на I00 лет вызвала веселое оживление в зале, а это в свою очередь возмущение оратора - он так и не понял - над чем же, собственно, смеются слушатели.

И.А.Каблуков был в свое время передовым ученым в области физической химии и одним из основоположников этой науки. Под внешней суровостью, даже нелюдимостью, скрывалось внимательное отношение к людям. В одной группе со мной учился Виктор Поль, внук И.А.Каблукова. Старик нежно его любил, хотя и частенько отчитывал. Особенно сильно доставалось Виктору за небрежное отношение к книгам. Этого И.А. Каблуков совершенно не терпел.

Совершенно другим человеком был химик-органик Н.Я.Демьянов. Я не часто с ним встречался, но сохранил впечатление большой внимательности, даже какой-то своеобразной бережности.

Одной из самых ярких и своеобразных фигур среди профессоров Тимирязевки, несомненно, был Василий Робертович Вильямс. Еще до поступления в вуз я слышал от отца отзывы о Вильямсе. Он характеризовал его, в общем, положительно, но указывал на некоторые странности Василия Робертовича. Тогда меня еще не интересовали научные взгляды Вильямса, а рассказы отца касались преимущественно его общественной деятельности и быта. Впервые я увидел Вильямса в I930 году в Тимирязевке. Он читал нам курс общего земледелия с основами почвоведения. Скорее это все-таки был курс вильямсовского почвоведения, а не почвоведения вообще. Не был этот курс и общим земледелием в обычном смысле. Такой курс нам параллельно читал доцент Николай Сергеевич Соколов.

На молодых слушателей лекции Вильямса производили сильное впечатление. Он тогда был уже полупарализован, но его речь можно было понять еще без напряжения. Вильямс мастерски излагал свою теорию.

Имея в основе неправильные посылки (мы тогда еще об этом не догадывались), теория травопольной системы подкупала своей стройностью и логикой. Вильямс отлично знал историю земледелия и очень умело использовал свои знания. Иногда он ссылался и на классиков марксизма, но делал это тактично и не часто. К концу курса лекций Вильямса мы чувствовали себя убежденными травопольщиками. Когда в I93I году Центриздат предложил мне написать небольшую брошюру по удобрению лугов, я включил в нее ряд вильямсовских положений.

Но, как говорится, червь сомнений очень скоро начал подтачивать в моем сознании травопольную теорию. Мы были химиками и странные представления Вильямса по гумусовым кислотам, печально знаменитый ион "СаО" и многие другие подобные нелепости не могли не вызвать у нас протеста. Вильямса самого я не спрашивал, стеснялся, но другие преподаватели Академии либо недоуменно пожимали плечами, либо безапелляционно изрекали "галиматья". Более принципиальными и прямыми в этом отношении были агрохимики, наиболее "застенчивыми" сотрудники кафедры Вильямса; многие из них, конечно, понимали его ошибки, "но ведь ... вы сами понимаете".

По мере изучения агрохимии, общения с Прянишниковым и его ближайшими сотрудниками, идеи Вильямса все более тускнели в наших глазах. К окончанию академии подавляющее большинство студентов нашего курса, в том числе и я, уже не относились с доверием к травополью.

Нас увлекали идеи химизации, увлекала строгая научность школы Прянишникова. Априорные положения, не отвечающие результатам опытной проверки, нам казались праздными выдумками. Правда, от этого было еще далеко до полного отказа от вильямсенизма. Где-то в подсознании еще была вера в траву и в структуру почвы, в целесообразность травосеяния везде и всюду.

Я знаю, что многие так и сохранили до конца жизни эту "веру", пусть в несколько модифицированном виде. Настолько велика была сила убеждения, которой обладал Вильямс!

После окончания Тимирязевки мы часто читали в журналах и газете "Социалистическое земледелие" полемические статьи Вильямса и Прянишникова и некоторых их сотрудников. Статьи вызывали интерес, но их значение, мне кажется, было небольшим. В них не было каких-либо новых доводов и доказательств. Все, что говорилось в этих статьях, было нам уже известно. Однако нельзя было не заметить, что Вильямс перестраивается в некоторых деталях, кое-что признает, кое от чего как будто отказывается.

Был ли Вильямс ученым? Я думаю, что не был, если взять за основу оценки обычный тип ученого-экспериментатора, тщательно проверяющего каждый свой вывод. Таким настоящим ученым был Прянишников, очень ответственный в своих научных выводах и еще больше в рекомендациях для практики. У Вильямса не было никаких представлений об ответственности ученого перед наукой и народом. Больше всего, на мой взгляд, В.Р.Вильямс напоминал натурфилософов восемнадцатого века, которые, имея очень мало фактов, причем часто очень сомнительных, пытались воссоздать в своем воображении широкие, даже всеобъемлющие картины мира. Какой-нибудь Бюффон или Кювье со своей теорией катастроф имеют очень много общего по духу с Вильямсом.

Вильямс оценил роль почвенной структуры необычно высоко, можно сказать фетишизировал это свойство почвы. Его не интересовало, что в жизни все это не так, что структура, свойство, конечно, полезное, далеко не играет той решающей роли, которую он ей приписал. Но Вильямс на ошибочной основе колоссальной переоценки структуры начал развертывать теорию ее сохранения и улучшения.

Конечно, фетишизация структуры привела к ошибочным рекомендациям для производства. Так возникло анекдотическое "запрещение" бороны и катка, характеристика озимых как "стихийного" хлеба и много других глупостей.

Я часто думал, сознает ли Вильямс свои ошибки или нет. Вероятно, критика не проходила даром. Многое он, конечно, понял. Но подхалимское окружение, бесконечные славословия на собраниях и в печати могли закружить голову не только глубокого старика, но и кого угодно.

Возвращаясь к вопросу о реорганизации вузов, следует напомнить, что новый Московский институт агрохимии и почвоведения был сформирован в составе трех факультетов: химизации социалистического земледелия, почвоведения и химии растений. Впрочем, вуз получился небольшой, На третьем курсе было всего две группы факультета химизации и одна - почвоведения. Группа по химии растений была только на втором курсе. Я учился на факультете химизации.

К началу июня эти дела получили завершение и я вместе т.т. М.Григорьевым и М.Лотовой поехал на практику в Государственный луговой институт (затем он был реорганизован во Всесоюзный научно-исследовательский институт кормов имени В.Р.Вильямса). Нас направили на базу этого института, которая размещалась в бывшем имении Чашниково, километрах в 8-9 от станции Крюково Октябрьской ж. д. Чашниково расположено вблизи шоссе Москва-Ленинград.

Нашим руководителем оказался Петр Иванович Ромашов, молодой человек, сам только что кончивший агрохимический цикл МГУ. На известном в специальной литературе того времени Льяловском лугу проводились многолетние культуртехнические опыты, в том числе и опыты с удобрениями. Наша задача заключалась в том, чтобы периодически брать на этих опытах почвенные образцы и анализировать их - в водной вытяжке определялись нитриты, нитраты и аммиак. Мы легко освоили методику и выполняли это задание. Самым трудным во всем деле было таскать на плечах пуда два образцов километров за 4-5. Никакого транспорта у нас не было, и мы считали невозможным, да и бесполезным поднимать разговоры о лошадке.

Я неоднократно бывал в Чашникове намного позднее, уже после войны. Оно сильно пострадало во время боев, помещичий дом, где была наша лаборатория, сгорел. Зато там построили очень много новых домов, местность кругом резко изменилась. Но в I930 году это был еще не очень заселенный район. Недалеко от лаборатории раскинулся довольно большой пруд, куда я регулярно по утрам ходил купаться. По вечерам мы собирались в Красном уголке, гуляли. Изредка посещали Институт на платформе Луговая.

В Чашникове было много хороших специалистов-луговодов. Я много беседовал с ними, читал литературу, которая была в Чашникове и в Луговой. По своей инициативе я свел результаты анализов и урожайные данные за ряд лет. Это дало мне возможность зимой 1930/ЗХ г. написать брошюру о применении калийных удобрений на лугах и осушенных болотах, которая была опубликована Сельхозгизом в 1931 г.

Затем вместе с М.Г.Григорьевым мы переработали применительно к другим условиям эту книжечку, и она была издана Центриздатом на чувашском, мордовском и др. языках. М.Г.Григорьев - чуваш по национальности - внес в нее хорошее знание зоны, для которой она в новом виде была предназначена.

За работой лето прошло очень незаметно. Был небольшой отпуск, затем снова началась учеба. Надо сказать, что занимались мы очень напряженно. Положение осложнялось довольно нелепыми методами обучения, которые в это время получили распространение.

Большим достижением советской школы, не только высшей, но и средней считался так называемый "бригадно-лабораторный метод". На практике он выглядел следующими образом: учебная группа разбивалась на бригады по 4-5 человек, причем старались к сильным студентам "подсадить" отстающих. Количество лекций уменьшилось, зато увеличилось число часов для бригадных занятий. Эти занятия сводились к совместной читке учебников, беседам студентов о прочитанном. Особое внимание уделялось снова отстающим - бригада отвечала за их успеваемость, и нужно было им втолковывать хоть самое главное. Зачет сдавали сразу всей бригадой коллективно.

Так называемый "БЛМ" предоставлял огромные удобства слабым студентам. За спиной сильных они получали зачеты и "двигались вперед". Если бы не этот метод, то многие из моих сокурсников так бы и не окончили института. Сейчас, когда требования к специалистам очень высокие, такой метод обучения кажется просто дикими. Но года 2-3 он продержался.

В начале весны I93I года я с группой сокурсников снова поехал на практику. На этот раз я попал в Некоузский район тогдашней Ивановской промышленной области (теперь это Ярославская обл.)

С пересадкой в Сонкове мы добрались на медленном пассажирском поезде до станции Шестихино, а оттуда на лошадке до центральной усадьбы совхоза "Богатырь".

Некоуз - район старого льноводства. Здесь был организован льносовхоз "Богатырь", крупное по тем местам хозяйство. У него было несколько старых мелких отделений и практически неограниченные массивы мелкого леса и кустарника, которые подлежало корчевать.

... Ярославщина. Типичная часть центрального Нечерноземья. Глубокие снега, леса, небольшие клочки полей, море крестьянских хозяйств, только что объединенных в колхозы. B деревнях, часто очень мелких - по десять-пятнадцать дворов, среди убогих избенок вдруг обнаруживались двухэтажные деревянные, полукаменные (низ кирпичный, верх деревянный) и каменные дома, разбогатевших торгашей и рестораторов.

Ярославские мужики шли в отход в массе, но больше не на заводы, а в трактиры и рестораны. В одной из близких к нам деревень жил хозяин знаменитого "Яра".

Как они наживали "палаты каменные" можно только догадываться. Грязи было много, честности никакой. Вылезет " в люди " такой вот Тит Титыч, начнет ворочать большими деньгами, а на покос едет к себе в деревню. В Москве или в Питере у него "мамзели", а в деревне жена, обычно неграмотная, но тоже прижимистая, не попадайся.

Брали рестораторы и трактирщики к себе в лакеи и половые только своих деревенских или из соседних деревень, кого знали лично. Пойдет малец на эту работенку, научится гнуть спину и выколачивать на чаек и уже не хозяин ему платит, а он хозяину. И не мало платили.

Революция перевернула деревенские порядки. Еще больше изменений внесла коллективизация. Тит Титычей пораскулачили, кое-кого повысылали, другие прикусили языки.

Центральная усадьба совхоза размещалась в бывшей барской усадьбе. Дом с деревянными колоннами, скрипучие лестницы. Много таких усадеб догнивало тогда среди ярославских полей. Невольно вспоминался Валерий Брюсов:

"В полях забытые усадьбы

Свой давний дозирают сон ..."

Когда мы появились в совхозе, директор Баранов, немолодой уже человек, обрадовался. Все-таки специалисты, хоть и не совсем доучившиеся.

Фамилию агронома я позабыл, но был он человек очень шустрый и не очень обремененный агрономическими знаниями. Меня сразу посадили составлять производственно-финансовый план. Было очень много путаных форм, но я и другие студенты в них все-таки сумели разобраться. План мы сделали и, кажется, неплохо. Директору и агроному Льноконоплеводтрест выразил одобрение.

При льносовхозе был организован опорный пункт Института льна, а сам совхоз должен был быть хозяйством комплексной химизации. Опорный пункт решено было разместить в отделении Быково. Туда мы скоро и переехали.

До Октября в Быкове был монастырь. В наше время монахов там уже не осталось, но был размещен дом инвалидов. Среди последних было много совсем старых и больных людей, были и молодые. Запомнился почему-то большой вихрастый парень лет 20. Кажется, звали его Гриша, он помешался на пожаре, где погибли его близкие. Кухарки сильно эксплуатировали Гришу, пользуясь его "пунктиком". Говорит кто-нибудь из них: "Гриша, как бы нам не сгореть. Наносил бы воды на всякий случай". Этого было достаточно, чтобы Гриша хватал ведра и начинал буквально рысью таскать воду из колодца. Даже трудно было отвлечь его от этого занятия.

Дали мне "келью" на одного. Снова работал над планами, теперь уже отделения. Вскоре приехал заведующий опорным пунктом Вырвич (сожалею, что забыл его имя и отчество). Раньше он был здесь же неподалеку участковым агрономом.

О Вырвиче я сохранил самые лучшие воспоминания. Он был знатоком сельского хозяйства своего района, тонко понимал культуру льна.

Коллективизацию, как мне показалось, Вырвич встретил без особого энтузиазма - сказывалась привычка иметь дело с единоличниками. Но он, конечно, понимал, что в колхозах будет легче внедрять передовую агротехнику.

Кроме того, Вырвич искренне хотел помочь крестьянству выйти на широкую дорогу прогресса, а коллективизация открывала большие перспективы в подъеме сельского хозяйства. Как и многих других старых специалистов, Вырвича терзали сомнения, у него не было той уверенности и убежденности, как у нашего поколения специалистов.

Держался он скромно и по его вопросам, иной раз заданным вскользь, как бы между прочим, я понимал насколько важно ему разобраться в том, что происходило тогда в деревне и занять правильную позицию. К чести Вырвича нужно сказать, что он преуспел в этом.

Второй очень интересный человек, которого я встретил в "Богатыре" был техник по опытам Быков (снова я виню свою память). Небольшого роста, подвижный, лет сорока от роду, он был замечательным собеседником. О чем только мы не беседовали с Быковым. Тонкий знаток природы Ярославщины, отличный сельский хозяин-практик, человек глубоко понимавший психологию деревни, хранитель бесчисленного "фонда" различных местных историй и анекдотов, которые он мог подать со вкусом и без единого грубого слова - таков был Быков.

Вырвич занимался общей агрономической работой в отделении. Видимо опытная работа его не очень увлекала, и он поручил мне полностью разработать рабочие схемы, подготовить удобрения для внесения, позаботиться о семенах и т.п. Всем этим я занимался с удовольствием. Прибегать к его помощи не приходилось. По мере сил я помогал молодому научному работнику из Иванова т. Свешникову, который руководил химизацией. удобрений было немного, все больше что это дело было очень полезное.

Впервые среднерусская деревня, знакомилась с минеральными туками, училась их применять и правильно оценивать. Жаль только, что в то время еще не могли сделать правильных выводов из этой работы.

Пока не начались полевые работы, райком поручил нам составить рабочие планы для некоторых колхозов района. Тогдашний ярославский колхоз это совсем не то, что современный. Колхозы там были совсем молодые (шла, как тогда говорили, "вторая большевистская весна") и маленькие. Меня прикрепили к колхозу "Красная Ханинка", в деревне того же названия было всего I2 дворов и все они вступили в колхоз.

Живо помню, как я по утрам, пораньше, пока еще на дороге был хрусткий ледок, пешком отправлялся в Ханинку. Были прекрасные дни ранней весны. Ярко сияло солнце. В логах журчали вешние ручейки. По дороге ходили большие черные грачи, неохотно взлетавшие при приближении человека. Через овраги я перебирался с большим трудом, часто приходил с мокрыми ногами, но неизменно с хорошим настроением.

Рабочий план колхоза составить было нетрудно, да и не в плане было дело. Я старался вселить в председателя, уже немолодого мужика, уверенность в его силах и силах коллектива. Было много вопросов, на которые колхозники, буквально вчерашние единоличники, хотели получить ответ. И, конечно, студент 3 курса, комсомолец, должен был давать эти ответы. Я не могу себя ни в чем упрекнуть. Мне кажется, что свою роль в этом колхозе я выполнил так, как следовало. Впрочем, опыта у меня было еще мало, а посоветоваться было не с кем.

Мы провели пробный выезд в поле, подготовили семена, удобрения. Колхоз посеял хорошо и освоил даже дополнительно участок в несколько гектаров из-под пустоши.

Я целую неделю провозился на опытном участке - разбивал опыты, вносил удобрения, сеял. Вырвич сделал мне пару замечаний за не очень удачное размещение повторностей в одном из опытов. Он был прав. Я учел эти замечания и ошибок больше не повторял.

Агрономическая работа имеет много приятного. Мне и тогда очень нравилось наблюдать, как появляются всходы, как быстро преображается поле, как вдруг начинают проявляться различия, связанные с особенностями отдельных сортов или вариантов опытов. Мне и теперь, когда уже не двадцать, а "за - шестьдесят" все это очень нравится.

После окончания закладки нам пришлось участвовать еще в одном нелегком деле. Совхоз имел большой план освоения новых земель из-под леса и кустарника. Известно, что по таким землям - по нови - лен дает особенно хорошие урожаи. В Быкове мы сравнительно легко справились с нашим небольшим планом. Я довольно хорошо овладел искусством корчевки небольших деревьев, не только выполнял свою личную норму, но и помогал другим. Парень я был довольно сильный и не ленивый.

Корчевка велась с помощью лопаты и топора. Мы имели одну корчевальную машину "Дарси", она использовалась на корчевке больших пней, но и при этой машине топор был необходим. Вспашку вели огромным однокорпусным плугом, какой-то зарубежной фирмы. Лен получился неплохой.

Дирекция совхоза направила меня на одно из отстающих отделений, где план был больше, а штатных рабочих меньше чем в Быково. Районные власти привлекли к нашим работам колхозников из соседних сел и деревень. Они приходили бригадами по 20-30 человек. Я должен был выделить им участок, принять работу, выписать наряд и обеспечить оплату. В качестве стимулирующего средства выдавали махорку (мужчинам) и мыло (женщинам).

С пяти утра я был уже на ногах. Нужно было обмерять участки, требовать доделки, если на участке оставались не выкорчеванные пни или неубранные остатки. За день я утомлялся до предела. И никакие гармошки и гулянки не могли меня привлечь. Ложился и спал как убитый на деревянной лавке с пиджаком под головой.

Коммунистов на селе в те годы было еще очень немного. В отделении Быково не имелось ни одного члена партии. Мы организовали комсомольскую ячейку, я был ее первым секретарем. Организовали комсомольскую группу "легкой кавалерии" (потом это стало называться "комсомольским прожектором"). Наши "кавалеристы" внимательно следили за тем, чтобы не было злоупотреблений, чтобы лодыри не отлынивали от работы. Они выявили серьезные недочеты в приемке молока от населения на нашем сыроваренном заводике, смело требовали от начальника отделения улучшения снабжения столовой.

Деятельность комсомольской организации вызывала признательность рабочих и служащих. Большим успехом пользовалась наша стенгазета. Она не блистала художественным оформлением, но была самокритичной, не боялась задеть и начальство, выходила регулярно. После того, как вывешивался свежий номер, у стенда собиралась целая толпа. Заметки обсуждались, что называется "не отходя от кассы". По многим из них здесь же принимались и меры.

В июне Тимирязевка отозвала нас на учебную практику. Прощаясь, директор Баранов сказал мне, что они ждут моего возвращения после окончания вуза и что заявка на мое откомандирование уже направлена. Я поблагодарил за внимание и сказал, что готов приехать на постоянную работу в "Богатырь". Однако судьба сложилась иначе. Я уже никогда больше не бывал в этом совхозе, но навсегда сохранил благодарность к его людям, которые много сделали для моего воспитания.

Я не имел еще дела с вегетационными опытами, и этот пробел был восполнен работой в вегетационном домике и лаборатории кафедры агрохимии. К сожалению, было уже поздно закладывать большие опыты в почвенной культуре. Мне поручили небольшие опыты с бором в водной культуре. Опытными растениями были салат и горчица.

Работал я с большим удовольствием. В домик часто приходил Д.Н.Прянишников. Моим руководителем был А.Г.Шестаков. Результаты опытов он использовал в своей статье; я жалел только, что он ни единым словом не упомянул о моем участии в опытах. Для молодых начинающих работников даже простое упоминание об их участии, где-нибудь в сноске, петитом имеет большое стимулирующее значение. Я это очень ясно понял на своем примере и затем, когда я уже сам стал научным руководителем молодежи, никогда не повторял ошибки, сделанной Шестаковым.

Страна жила в то время первой пятилеткой. Везде были лозунги "5 в 4". Решили ускорить и наш выпуск, т.к. специалисты сельского хозяйства были очень нужны во всех районах страны. Наши учебные группы пересортировали. Более сильная группа, куда включили и меня, должна была окончить учебный курс к I января I932г. а более слабая к I сентября того же года. Интенсивность нашей работы возросла. Заниматься мы стали еще усерднее.

Были и некоторые осложнения. У нас ввели курс экономики сельского хозяйства и в качестве лектора пригласили одного доцента (фамилию я забыл), отличавшегося неплохими ораторскими способностями и крайним легкомыслием. Он очень бойко рассказывал нам о своем предмете, но то и дело сыпал анекдотами, имевшими по тем временам антисоветский душок. То назовет леща ударником, а картошку непрерывкой (тогда появились эти понятия, а столовая наша действительно усердствовала насчет леща и картошки), то приведет немецкий "перевод" слова колхоз (капустные штаны) и т.д. Мы, конечно, возмутились, доцента, видимо, прогнали, но знаний по экономике у нас от этого не прибавилось.

К январю I932 года мы все-таки получили высшее образование. Состоялось по этому поводу собрание (вечеринки тогда были не в моде), на котором выступили некоторые профессора и руководители вуза. Из всех речей запомнилось только яркое выступление почетного академика И.А.Каблукова. Зная его некоторые странности, мы ожидали, что и у нас он "сказанет" что-нибудь выдающееся.

И.А.Каблуков выступил очень прочувствовано и интересно. Правда, не обошлось и без некоторых ляпсусов и оговорок, но все это мелочи.

После выпускного собрания нам дали очень небольшой - примерно двухнедельный отпуск. Нужно было ехать на работу. Начинался следующий этап жизни.

После окончания я получил направление во Всесоюзное объединение "Минеральные удобрения", которое существовало при тогдашнем Наркомземе СССР. Это объединение было по существу снабженческой конторой, выполнявшей задачи распределения туков. Удобрений тогда было очень мало, их направляли в основном в опытные учреждения.

В объединении мне приходилось выписывать наряды, следить за их прохождением. Некоторое оживление вносили отдельные поручения, например, отгрузка селитры со специальных складов после известного срока их хранения. Но и эта работа была на редкость неинтересной. Не стоило кончать вуз, чтобы работать агентом, перебрасывая селитру со складов на товарные станции. За два месяца эта деятельность так мне надоела, что я с удовольствием согласился поехать на постоянную работу из Москвы в Казахстан, особенно когда мне сказали, что там я смогу заниматься наукой.

Я считаю, что мне очень повезло. В Казахстане я стал научным работником и всю жизнь, до последнего часа, старался им быть. Именно науку я считаю основным содержанием своей жизни.